Олег Дмитриевич КАЗАЧКОВСКИЙ - лауреат Ленинской премии, профессор, доктор физико-математических наук, заслуженный деятель науки и техники Российской Федерации. В 1964-1973 годах занимал пост директора НИИАР (Димитровград), а в 1973-1987 годах - директора ФЭИ (Обнинск).
Кавалер орденов Ленина, Октябрьской Революции, Дружбы народов, "Знак Почета", "За заслуги перед Отечеством" IV степени. Прошёл всю войну офицером артиллерийской разведки. Награждён боевыми орденами Красной Звезды и Отечественной войны I и II степени, медалями. Почетный гражданин города Обнинска.
Олегу Дмитриевичу в ноябре 2007 года исполнилось 92 года.
Меня прельстило атомное ядро
Я всю жизнь хотел заниматься наукой, и всю жизнь мне что-то мешало. Вот только теперь мне, наконец, удалось вернуться к научным занятиям (Олег Дмитриевич смеётся). Хорошо, что придумали компьютеры, и работать стало проще.
До войны я был комсомольским работником без отрыва от производства. Потом пришла война. Как вы сами понимаете, вести научную деятельность на передовой было не так легко. Прошёл всю войну, от звонка до звонка. Я был начальником разведки артиллерийского дивизиона, потом полка.
Те, кто не был на войне, думают, что там сплошной огонь, дым… Ничего подобного! Активные действия там бывают редко. А так, то ли в окопах сидишь, то ли драпаешь, то ли, наоборот, гонишься за немцем. Но наукой там я почти не занимался, хотя иногда интересные мысли в голову приходили.
Отрывок из книги Олега Казачковского "Физик на войне"
Хорошо помню нашу первую настоящую разведку. Это было в августе 41-го. Получил задание установить местонахождение противника. Наших войск поблизости не было. Ночью на полуторке с разведчиками отправились в путь. С нами "искать приключения" вызвался политрук дивизиона Соловьёв.
Едем, как и положено было тогда, не включая света. В первой деревне спрашиваем, были ли немцы. Нет! В следующей деревне - то же самое. А в третьей немцы побывали, но ушли. Стрельбу слышали по соседству. Надо удостовериться, что соседнюю деревню занимают немцы. Не доезжая до неё, останавливаем машину. Мы с политруком и двумя разведчиками отправляемся дальше пешком.
Соловьёв вдруг предлагает: "Давайте разобьёмся по одному, зайдём с четырёх сторон и откроем пальбу. Вот немцы всполошатся!" Я, конечно, отвергаю столь "блистательную" идею. Он и не настаивает. Свернули с дороги и по полю приближаемся к задворкам.
Яркая луна, мы - как на ладони. Всё тихо. Вдруг выстрел и трассирующая пуля летит в нашу сторону. За ней вторая, третья. Вот она, немецкая бдительность! Из посадки, совсем рядом, ударил пулемёт. Обратил внимание на необычный, металлический отзвук. Бросаемся на землю. Стрельба продолжается. Мучительно думаю, что же делать. Лежать, чего-то ожидать бессмысленно. По-пластунски уползать - далеко не уйдёшь.
Даю команду: открыть огонь наугад, затем врассыпную убегать. Так и сделали. Политрук, как держал в левой руке гранату, так в горячке её и бросил. Она разорвалась совсем неподалёку. Хорошо ещё, что на ней не было оборонительного чехла, который дает массу осколков. А так никто из нас не пострадал.
Шок быстро проходит и мы, все еще возбуждённые, посмеиваясь над своими переживаниями, направляемся к машине. Вдруг - выстрелы, крики "стой". Неужели немцы сумели устроить засаду? Нет, это наши, те, кто оставался. Услышав звуки скоротечного боя, подумали, что нас захватили немцы, и на всякий случай заняли оборону. Хорошо еще, что не уехали!
Потом, уже днём, когда мы вели наблюдение за этой деревней, стала понятна причина того металлического отзвука: это стрелял немецкий броневик. Видели, как он, дав пулемётную очередь, выехал из той же посадки и настиг двух наших оказавшихся там солдат. Тем не оставалось ничего другого, как поднять руки. Теперь я сам удивляюсь нашей тогдашней лихости. А что, если бы в тех, первых деревнях уже были немцы? Могли и попасться.
Атомная энергетика началась для меня в 1944 году. В мае этого года состоялась репетиция Победы - наши войска освободили Крым. Я переписывался со своей будущей женой. Написал ей: "Теперь уже явственно чувствуется, что война идёт к концу. Невольно приходят в голову мысли: а что же будет потом? Хочу закончить аспирантуру, хочу стать настоящим физиком. Это стремление у меня давно и, очевидно, навсегда".
А в ещё одном письме я сказал слова, которые оказались для меня пророческими: "Я остановил свой выбор на физике. Меня прельстили атомное ядро и возможность получения практически неограниченных количеств энергии". Было это, ещё раз напомню, в 1944 году.
После войны наш полк был в Польше. Когда пришло сообщение о бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, я обратился к члену военного совета северной группы войск генералу Субботину. Написал, что честно провоевал, но я физик, и хотел бы приложить свои способности на новые цели. Ответ пришёл немедленно, с нарочным - генерал отдал указание демобилизовать меня. Всё произошло не сразу. Сначала мы вернулись в Союз, и только потом я ушёл из армии.
Я встретился со своим довоенным научным руководителем Виталием Ивановичем Даниловым. Он был очень хороший человек и специалист в области кристаллизации переохлаждённой жидкости. Это направление относилось, скорее, к физхимии и было очень далеко от ядерной физики. Сказал ему: мол, так и так, хочу уйти от вас и заняться другой областью. Виталий Иванович очень сожалел. Но, поскольку он человек хороший, то он сказал, что понимает мои устремления и не станет меня переубеждать.
Более того, Данилов мне очень помог. Он свёл меня со своим другом Александром Ильичом Лейпунским, который потом станет научным руководителем ФЭИ. Наше свидание состоялось в гостинице "Москва". У Лейпунского в то время не было квартиры в Москве, но он часто приезжал в столицу, так как был занят в разных делах, связанных с атомной энергией.
Он меня спросил: "А что вы знаете по ядерной физике?". Я честно ответил: "Ничего не знаю", на что Александр Ильич сказал: "Ну, тогда я вас беру". То есть, он понял, что я не из тех, кто старается "задаваться". И я два года поработал в Москве в институте академика Алиханова, где Лейпунский был руководителем группы. Я занимался ядерной физикой и, самое главное, пытался для себя понять - что это такое?
На меня возложили определённый круг обязанностей, приходилось выполнять и экспериментальные, и теоретические работы. Должен сказать, что моим вторым научным руководителем в университете Днепропетровска был Александр Соломонович Компанеец, один из учеников Ландау. Так что, мои теоретические познания на новой работе пригодились. Я был и теоретиком, и физиком, и поэтому называл себя "квазитеоретиком".
Но должен поплакаться в жилетку. Там же, в институте Алиханова, мне пришлось встать во главе месткома. Профсоюзная организация у нас создавалась с нуля, а я был коммунист, вступил в партию ещё в те времена, когда шла Сталинградская битва. Мне сказали: ты член партии, и вот тебе твоя партийная нагрузка. Я говорю: как же так, я же ничего не понимаю в этих делах?
Между прочим, я действительно чувствовал себя не в своей тарелке на всяких семинарах для профсоюзных работников. Я не знал даже тех терминов, которые они употребляли. Пришлось разбираться и всему учиться самостоятельно. Я понимал, что это мой долг, от которого никуда не деться.
У нас окна светились почти до полуночи
Так прошло два года. Лейпунский предложил мне переехать в Обнинск. Это случилось в конце 1947 года. Меня приняли по приказу на должность "инженера мехзавода", а то место, где сейчас находится Обнинск, называлось Малоярославец-1. Всё было, как сами понимаете, чрезвычайно секретно.
В первый раз я приехал в Обнинск вместе с Александром Ильичом. Тогда здесь не было прямой дороги (Киевского шоссе), и добираться приходилось долго и трудно, через Подольск. А 21 января 1948 года я перевёз в Обнинск семью.
Тут, в Обнинске, были немцы. Я даже скажу так - в основном, были немцы. Немецкие специалисты, которых вывезли из Германии по договору. Они честно работали, старались, но, конечно, не как мы. Рабочий день до пяти часов, и никто из немцев не перерабатывал. А у нас окна светились почти до полуночи.
Вообще тогда у нас был такой распорядок дня - телевидения у нас не было, и мы дожидались выпуска последних известий по радио в двенадцать часов ночи. Слава Богу, жили рядом с работой - проголодавшись, можно было зайти поужинать, и снова возвращаться на рабочее место.
На меня опять взвалили общественную и другие нагрузки. К сожалению, я был не столько научным работником, сколько администратором - заведующим лабораторией, начальником отдела, заместителем директора, директором. А это всё, вы понимаете… Люди находятся в твоём подчинении, и ты должен думать не только о науке, но и заботиться о том, чтобы шла хозяйственная деятельность, решались социальные вопросы для всех, кто в твоём подчинении.
Тогда было принято так - ты начальник, значит, ты и отвечаешь за всё. За жильё, за зарплату… Всем этим нужно было заниматься, и на науку мне оставались только выходные дни и отпуск. На курорте думалось особенно хорошо. Я брал с собой материалы, сидел и писал научные работы.
Задел у меня всегда был. Не хватало времени, чтобы его реализовать и докончить. Когда я ушёл с поста директора ФЭИ в 1987 году, я стал активно работать над своим научным заделом.
Но вернёмся к обнинским немцам. Они занимались разработкой основ ядерного реактора с бериллием. Тогда предполагалось, что бериллий, который будет находиться в активной зоне, улучшит производство нейтронов. Именно тогда появился такой материал, как UBe13. У немцев были технологи, которые начинали заниматься этим материалом. Но они очень быстро передали свои знания и опыт нашим, так что потом, когда немцы уехали, мы ничего не потеряли.
Большинство немцев занималось ядерной физикой. Свой предмет они знали, но в реакторах они плавали. Я присутствовал на семинарах - проводились они на немецком языке, но я его понимал. Вывод, который я сделал, заключался в том, что о реакторах они имели смутное представление. Но они помогли в общем плане тем, что выяснили - никакой нейтронной прибавки от бериллия не получится. Хотя есть эффект размножения нейтронов на бериллии из-за реакции (n,2n), но есть и реакция поглощения нейтронов. И они друг друга компенсируют. Таким образом, получился конфуз.
От того, что немцы уехали (а это было где-то в 1949-1950 годах), мы совершенно ничего не потеряли. За время своего пребывания в Обнинске, немцы помогли нам достичь общего высокого научного уровня. В результате, с их помощью мы начали не с нуля и в дальнейшем продвинулись дальше.
Немцев, кстати, не сразу отправляли домой. Сначала они уезжали в Сухуми, чтобы они там забыли все секреты (Олег Дмитриевич смеётся), и лишь потом в Германию. Их руководитель, профессор Гейнц Позе - очень умный, хороший и лояльный к нам человек - задержался в Союзе подольше. Он отработал какое-то время в Дубне, а его сын Рудольф Позе стал в ОИЯИ директором одной из лабораторий.
В Обнинск попадали немцы из Дрездена и Лейпцига. Они приехали к нам со своим оборудованием, ну и конечно, со своими домашними вещами. Им старались обеспечивать хорошие жизненные условия. Снабжали их хорошо, а под этим флагом и мы неплохо снабжались.
Кроме немцев из Германии, у нас работало и несколько бывших военнопленных, а также наши русские, которые в чём-то проштрафились. При всех хороших условиях, на них и на немцев были наложены ограничения - например, они не могли самостоятельно ездить в Москву, только вместе с сопровождающими из МГБ.
Истории наших проштрафившихся сильно отличались друг от друга. У нас был Тиссен с Урала, который ничем не провинился, кроме фамилии. Был и Полянский, который во время войны попал в плен и работал у немцев.
Я бы сказал, что его судьба близка судьбе Тимофеева-Ресовского. Он был способным и талантливым химиком. После возращения из плена ему грозили большие неприятности, но за него вступился академик Зелинский, у которого он был лучшим студентом и аспирантом. Зелинский написал письмо Молотову с просьбой о помиловании для Полянского, и Молотов эту просьбу уважил. В итоге Полянский попал в Обнинск и проработал у нас некоторое время. Но к нам часто наведывались режимные комиссии для того, чтобы вычищать "нежелательных элементов". После одной из таких комиссий его перевели в другое место.
Хороших людей на свете много
Итак, немцы уехали домой, а у нас начало развиваться новое направление, которое прославило ФЭИ на весь мир - реакторы на быстрых нейтронах. Вначале все работы в этой области были полностью засекреченными.
Я вспоминаю, как нам трудно было общаться впоследствии со своими зарубежными коллегами. Всё новое, чем мы занимались, было совсекретным - и не просто совсекретным, а "совсекретно, особая папка". А это очень "тяжёлый" гриф! Ну а всё, что не подпадало под этот гриф, было хорошо известно и иностранцам. В результате, мы просто не понимали, о чём говорить с "капиталистами" - то обсуждать нельзя, а то смысла не имеет.
В конце 1949 или начале 1950 года Александр Ильич под большим секретом сказал мне о том, что принято решение на правительственном уровне заниматься проблемой реакторов на быстрых нейтронах. Он добавил, что наша лаборатория "В" назначена в качестве организации, которая будет осуществлять научное руководство по этому направлению, а сам он станет научным руководителем.
Работы, разумеется, предполагалось вести в строжайшей тайне. Но нам было не привыкать - мы все были тогда секретными физиками. Александр Ильич был секретным, Курчатов тоже был… Помнится, мы обсуждали это, и Бондаренко спросил - как же так, на первую в мире Женевскую конференцию Курчатова не пустили? Мы пришли к выводу, что Курчатову надо сбрить бороду и надеть парик, и в этом случае он стал бы выездным. Как видите, чего-чего, а шутить мы тогда умели! (Олег Дмитриевич смеётся).
Лейпунский рассказал нам об основных принципах проблемы быстрых реакторов - в частности, почему можно ожидать, что в этих реакторах коэффициент воспроизводства ядерного горючего будет больше единицы. Это означало, что весь 238U мог бы быть использован в цепной реакции деления, и сырьевая база атомной энергетики увеличилась бы в сотню раз.
Немедленно возник первый вопрос. Предварительные расчёты показывали, что в быстрых реакторах КВ должен быть большим, но требовалось экспериментальное подтверждение этого факта. И началась настоящая эпопея! Нам пришлось изучать параметры взаимодействия нейтрона с веществом.
Кстати, Александр Ильич был одним из лучших специалистов в этой области, и в те далёкие времена он носил неофициальный титул главного нейтронщика страны. Когда нам нужно было знать, какие сечения будут у той или иной реакции, то Лейпунский вскидывал голову кверху и после небольшого раздумья называл число - и что интересно, довольно близкое к тому, что мы потом измеряли экспериментально.
Часто задают вопрос - а чья была идея о том, что на быстрых реакторах может быть реализовано расширенное воспроизводство топлива? В статье Энрико Ферми, которую часто называют первопроходческой, ничего не говорилось о КВ>1. Там упоминалось только, что реакторы могут быть как на тепловых, так и на быстрых нейтронах.
Мне довелось разговаривать с крупными американскими учёными, которые входили в группу Ферми, создавшую первый реактор (Chicago Pile-1) в декабре 1942 года под трибунами чикагского стадиона. Я спрашивал у них - знали ли они, что быстрые реакторы могут обеспечить высокий КВ? Они отвечали - да, предполагали. И они, как вы помните, пустили в 1946 году реактор CLEMENTINE со ртутным теплоносителем, а в 1951 году - EBR-1 на натрий-калии. Мы во времена строительства EBR-1 только начинали задумываться о быстрых реакторах.
Лев Николаевич Усачёв высказал такую идею - что, наверное, о проблеме быстрых реакторов нам сообщил Клаус Фукс. Признаюсь честно - хотя я знал Фукса лично, спрашивать подтверждения у него я не стал. Зато однажды я поинтересовался на этот счёт у Славского. Знаете, что сделал Ефим Павлович? Посмотрел на меня, улыбнулся и ответил: "А я уже и не помню". И это при том, что память у Славского была удивительная и феноменальная! Например, он в подробностях рассказывал о своей службе в конной армии Будённого.
Клаус Фукс - физик и германский коммунист. После прихода Гитлера к власти перешёл на нелегальное положение, а затем эмигрировал в Великобританию. Согласно официальному сайту СВР Российской Федерации, осенью 1941 года Фукс установил контакт с представителем советской разведки и выразил готовность передавать СССР все сведения о разработке в Великобритании ядерного оружия.
В декабре 1943 года Фукс прибыл в Лос-Аламос (США), где подключился к ядерной военной программе Соединённых Штатов. В январе 1950 года он был арестован и приговорён к длительному сроку тюремного заключения. После освобождения, Фукс переехал на жительство в ГДР. Умер в 1988 году, похоронен в Берлине.
Но в любом случае, роль Лейпунского в становлении нашей быстрой программы огромна. Как научный руководитель этого направления, он обеспечил развитие этой проблемы настолько хорошо, что мы в конечном итоге завоевали мировое лидерство.
В уважении к нам со стороны мирового атомного сообщества я убедился на личном примере, когда мне довелось побывать на одной из Женевских конференций. К нам относились с явным почтением - частично из-за Первой в мире, но во многом и из-за быстрых реакторов. Я помню, как французы устроили в мою честь приём и пытались выпытать хоть какие-то неизвестные подробности по быстрой программе.
Могу рассказать ещё один забавный эпизод, связанный с контактами с иностранцами. За границей была распространена информация о том, что в СССР произошёл взрыв на быстром реакторе, который находится в Сибири (!). Американцы сделали фотографии со спутника, на которых обнаружился некий разрушенный объект, а вокруг него лежали продолговатые предметы, похожие на трупы людей. Вскоре после этого я приехал на научную конференцию в Германию, и на меня там все накинулись с объятиями - они считали, что я остался в далёкой Сибири в числе тех самых "продолговатых предметов". Пришлось успокаивать зарубежных коллег.
И напоследок, ещё немного о Фуксе. Когда я был директором НИИАР, Фукс приезжал в Димитровград. Он жил тогда в ГДР, был членом ЦК СЕПГ. Держался он очень скромно, многим понравился.
Мы устроили приём в честь немецкой делегации в кафе. А там что-то отмечали наши радиохимики. Все выпили немножко, начались танцы. И одна лаборантка-химичка, девчушка рыжая, пышная и полногрудая, стала вызывать Фукса танцевать. Уж не помню, какой там танец был, как бы не цыганочка. Он не знает, что делать. А я ему и говорю: "Дорогой Клаус, надо обязательно ответить".
Фукс поднялся и стал тоже как-то ногами перебирать (Олег Дмитриевич заливисто смеётся). Пара всем понравилась - он уже пожилой, солидный, а она смелая "пышка". Такая пара трогательная была…
Когда Клаус умер, его жена Маргарита прислала мне письмо. Я ей ответил, выразил свои соболезнования. Хороший был человек Клаус Фукс. Да и вообще хороших людей на свете много.
Наши беседы с Олегом Дмитриевичем Казачковским обязательно продолжатся. А пока электронное издание AtomInfo.Ru поздравляет Олега Дмитриевича с праздником Победы и желает ему научного долголетия, крепкого здоровья, счастья и новых творческих успехов!
ИСТОЧНИК: AtomInfo.Ru
ДАТА: 06.05.2008
Темы: История, Россия, Олег Казачковский, Интервью
